Очерк «Коварный Аконкагуа»

Коварный Аконкагуа

А-КОН-КА-ГУА! Это распевное название самого высокого на планете вулкана я впервые услышал в 2008 году. В нём мне послышалась тайна, возбудившая моё воображение. И я на много месяцев потерял покой: грезил, как бы подняться на промороженную вершину этого семитысячника* . Временами Аконкагуа виделся чуть ли не наяву. Я даже ощущал гуляющий там ветер. «Видел» гору столь чётко, что мог мысленно проделать весь путь от подножья до пика. (Как позже выяснилось, «видения» не совпали с действительностью. Всё оказалось по-другому: намного сложней и жёстче.)

Крепла уверенность, что подъём на высшую точку Западного полушария откроет нечто архиважное. В конце концов я понял: восхождение, как и мечту, нельзя откладывать. Всё, решено! А когда решение принято, остальное получается легко, как бы само собой.

После перелёта «Уфа – Москва – Мадрид – Буэнос-Айрес», продлившего сутки на десять часов, пересели в двухэтажный автобус и, проехав через всю Аргентину с атлантического побережья до предгорий самого длинного на Земле хребта под названием Анды (Кордильеры), мы с моим другом Эмилем Ждановым оказались в столице аргентинского виноделия – утопающем в зелени городе Мендоза.

Тем, кто собрался на Аконкагуа, избежать его посещения невозможно: только здесь, в Министерстве по туризму, выдают за немалую плату пермиты (разрешения) на восхождение и посещение национальных парков. А поскольку желающих подняться на знаменитый вулкан или побродить по окрестным хребтам довольно много (тут более десяти национальных парков), бюджетные доходы от туризма в этой провинции вышли на второе место после виноделия.

Когда Эмиль, владеющий помимо французского и английского ещё и испанским, оформлял заявку, до меня донеслась русская речь. Оглядываюсь: высокий загорелый парень в безрукавке что-то объясняет девушке приятной славянской внешности. Его лицо показалось мне знакомым. Точно! Я ж видел его фотографии в Интернете в отчётах клуба «Семь вершин!»

– Максим Богатырёв?

– Да!

– Читал о вас много хорошего в Интернете.

Разговорились. Узнав, что мы идём на Аконкагуа, он продиктовал оптимальную временную раскладку маршрута. А, пощупав прикреплённую к моему рюкзаку куртку, отдал мне свой роскошный пуховик и штаны с особой термопрокладкой. Я пытался заплатить, но он категорически отказался. Только записал в моём блокноте адрес, куда потом всё это богатство отправить.

В последний раз воспользовавшись достижением технического прогресса – двухэтажным автобусом, сходим на 240-м километре перегона «Мендоза – Сантьяго» и оказываемся у ворот национального парка Аконкагуа. Нас окружает «толпа» острозубых хребтов, каждый из которых состоит из десятка более мелких кряжей, увенчанных множеством причудливых башен, глыб, шпилей, щербатых граней, осыпей и расщелин. Глаз радует богатство их цветовой гаммы. Обычно горы одно- или двухцветные, а тут налицо почти вся палитра.

Невольно вспомнился наш Полярный Урал: тоже голые, безжизненные скалы (только в белых папахах) и то же богатство красок, правда, благодаря цветистым лишайникам, а тут сами камни цветные.

Над бурной речкой в ближнем ущелье видим красиво мерцающую янтарными блёстками перемычку, образованную наплывами солевых отложений, – «Мост Инков». Возникла она благодаря десяткам струек, сочащимся из подножья горы. Эта вода настолько пересыщена солями железа, что предмет, брошенный в неё, за сутки покрывается жёсткой коркой рыжей соли.

Пока ехали сюда, по реке пронеслось несколько надувных лодок с любителями водного экстрима. Порой они исчезали среди высоких бурунов, и только мелькание оранжевых касок подтверждало благополучное продолжение их сплава.

Пройдя ворота парка, направились к административному зданию. Экипированные не хуже полицейских рейнджеры зарегистрировали наши пермиты и выдали под роспись номерные полиэтиленовые мешки для сбора и сдачи при выходе из парка мусора и наших, извиняюсь, экскрементов. С мусором всё понятно – экология в горах святое дело, но пакеты для дерьма – это уже что-то запредельное. На высоте и без него тяжко, а тут ещё носи ненужный (или отработанный?) груз все четырнадцать дней. Однако, если не сдашь – штраф 250 долларов США. Ну да ладно, чего-нибудь накидаем – не будут же, в самом деле, проверять.

Закинув на спину увесистые рюкзаки, отправляемся в двухнедельное автономное «плавание». Альтиметр показывает 2836 метров над уровнем моря.

Чтобы добраться до подножья вулкана Аконкагуа, нам предстояло одолеть более тридцати километров восходящей до отметки 4300 метров горной тропы, вившейся по ущелью Хорконес, будто плющ по каменной стене.

Внизу, грозно урча, нёсся поток грязно-шоколадного цвета, питаемый ледниками, сползавшими с едва видимых отсюда белоснежных папах. По-змеиному петляя, он играючи ворочал валуны, наглядно демонстрируя, что горные речки – это камнетёсные мастерские.

Долина то сужалась так, что гранитные стены с обеих сторон тисками сжимали речку, то расширялась, давая ей простор. Склоны местами столь круты, что даже привычные к горам мулы, постоянно курсирующие с погонщиками до базового лагеря и обратно , бывает, срываются в пропасть. Когда на дне ущелья видели выбеленные солнцем кости, невольно притормаживали.

Четвероногая живность в этих местах отсутствует: для неё тут нет даже самой скудной пищи. Птицы немногочисленны, да и видовой состав небогат. Самые крупные похожи на наших горлиц, но более поджарые. Летают только парами. Встречаются ещё птахи вроде наших синичек и соловьёв. Этих пернатых отличает умение держать язык за зубами. Всё делают молчком!

Первая ночёвка – в лагере «Конфлюенция» (3400 метров). Цветистый палаточный городок раскинулся на довольно ровной площадке возле огромного мореного вала. После регистрации нас поселили в многоместной сферической палатке турфирмы «Ланко» вместе с альпинистами из Голландии и Японии (здесь альпинистов именуют андинистами). Им всем около тридцати, и появление двух белобородых дедов с огромными рюкзаками они встретили недоумёнными и одновременно уважительными взглядами.

Японцы в лагере уже третий день – никак не могут стабилизировать давление, и медики не подписывают разрешение на переход к базовому лагерю Пласа де Мулас. Всегда с интересом наблюдаю за представителями этой страны и каждый раз открываю что-то новое в их поведении. Восхищает организованность и работоспособность, а удивляет медлительность и неумение принимать решение в одиночку: по каждому мало-мальскому поводу бегут советоваться со старшим. Зато симпатию вызывает то, как уважительно представители Страны восходящего солнца общаются между собой: подойдя, несколько раз почтительно, чуть ли не в пояс, кланяются; говорят размеренно и тихо.

Долговязые и сероглазые голландцы порадовали поголовной любовью к чтению довольно толстых книг. Именно книг, а не ридеров. Принести в горы, где каждый грамм по мере набора высоты превращается в килограмм, увесистый фолиант – это уже поступок!

Перед сном поднялся на мореный вал (для акклиматизации следует побольше двигаться). Полная луна освещала окрестные горы и стекавший с ближней ложбины водопад. Серебристая колонна, упруго падая на уступ, буравила камень и, покипев в выбоине, сбегала в заводь, где успокаивалась и отражала в зеркальной глади нависший утёс. Я наслаждался ночной панорамой до тех пор, пока шпионившая за мной луна не коснулась чёрного зубца скалистого гребня и, побалансировав на нём некоторое время, словно большой жёлтый мяч, свалилась в ущелье, погрузив округу в непроницаемую тьму.

На следующий день отправились по глубокому боковому ответвлению Хорконеса к небольшому плато, называемому Пласа де Франция. Находится оно под южной, практически отвесной, стеной Аконкагуа. Под ним – лагерь для самых отчаянных и подготовленных альпинистов. На всём протяжении пути нас сопровождали угрюмые горы, утыканные клыкастыми скалами.

Настороженно поглядываем на нависшие, готовые скатиться глыбы. Ночью выпал снег, и сейчас повсюду, а особенно по тропам, бегут ржавые ручьи. Красноватая раскисшая глина чавкает, ноги, несмотря на мощные протекторы, расползаются в разные стороны. Особенно сильно «буксуем» при подъёме на мореные валы.

Эмиль, опровергая общепринятое мнение, что человек в 70 лет по горам не ходок, давно обошёл меня и маячит впереди. Я запоздало раскаиваюсь в самоуверенной переоценке своих природных данных и игнорировании полноценных тренировок. Но тут же нахожу оправдание: меня расслабила неожиданная легкость, с которой я пять месяцев назад «оседлал» белоглавый Арарат и совсем недавно – скалистый Олимп.

На высоте 3700 метров растительность исчезла окончательно. Даже лишайники пропали. Обступившие нас горы по большей части слоистые. При этом слои тянутся то горизонтально, то скачут остроконечным зигзагом, то разбегаются пологими волнами, то вздыбливаются, устремляясь к небесам.

Рассматривая сии загогулины, вдруг понимаю: это же кардиограмма, отражающая перенесённые горой «болезни», которые, в итоге, завершатся галечным прахом, сметаемым горными реками в океан.

Пройдя по покрытому камнями и рыжей пылью леднику к Пласа де Франция (4200),

упёрлись в гигантскую, облепленную оледенелым снегом стену – южный склон Аконкагуа. Тут у меня уже появляется одышка и начинает давить виски.

Стена подавляла своей высотой и мрачностью.

Чтобы охватить взглядом эту громаду целиком, приходилось задирать голову. Ещё бы – до самого верхнего уступа 2700 метров!

Подняться по такой стене на вершину Аконкагуа под силу только хорошо подготовленным, владеющим техникой скалолазания альпинистам. (Сложность маршрута – 6Б, то есть наивысшая.) Мы же ограничились лишь созерцанием неприступной цитадели. На обратном пути наблюдали, как с одного из скалистых гребней сорвалась крупная глыба. Подпрыгивая, словно кузнечик, она увлекла за собой несколько камней поменьше. Все они скатились в речку. Когда подошли к месту, где «проскакали» камни, и увидели оставленные ими глубокие вмятины, невольно поёжились.

Переход от «Конфлюенции» до базового альплагеря «Пласа де Мулас» запомнился утомительным однообразием широкой, полого восходящей долины в начале,

несколькими изматывающими взлётами по почти вертикальным откосам в конце и длинным траверсом по щеке ущелья на среднем отрезке тропы.

На нём мне было особенно не по себе. Стоило глянуть вниз, где между ещё не обкатанных камней гремела вода, как сердце сжимал обруч ужаса, начинала кружиться голова, а рюкзак начинал стягивать с узкой тропы. Я не выдерживаю и договариваюсь с догнавшим нас погонщиком мулов,

чтобы он доставил наши рюкзаки в «Пласа де Мулас». Эта услуга обошлась нам в тридцать пять долларов. Освободившись от рюкзаков, не идём, а летим за караваном.

С удивлением отмечаю, что среди мулов тоже происходит постоянная борьба за лидерство: если кто-то пытается обогнать впереди идущего, тот тут же прибавляет скорость.

Тропу в последней трети можно сравнить с тропой испытаний не только физической формы (голова идёт кругом, пульс зашкаливает), но и волевых качеств. Местами она такая узкая, что трудно понять, как её проходят, не сорвавшись в пропасть? Но отступать поздно – идёшь, пересиливая страх. Идёшь даже после того, как на твоих глазах запнувшийся мул сползает вниз. Ища опоры, животное в панике бьёт ногами, но щебень предательски «уплывает» из-под него. Наконец мул нащупывает копытом крупный камень и ценой неимоверных усилий запрыгивает на тропу.

Этот участок, похоже, самый опасный: внизу видны черепа и кости менее ловких животных.

Меня в этом эпизоде шокировало поведение погонщика. Он продолжал невозмутимо восседать на своём муле, покачиваясь в такт шагам.

На голове всадника – громадный вязаный берет, за поясом – шерстяной платок.

Им он закрывает животным глаза, когда грузит или снимает вьюки: когда мул не видит, он стоит смирно.

С левой стороны ущелья тянутся голокаменные кряжи средней высоты, а прямо и справа сияют высоченные пики, с которых ветер срывает длинные снежные шлейфы. При этом висящие прямо над пиками одиночные облачка, похожие на веретёнца, часами стоят на одном и том же месте, как будто намертво прибитые.

Базовый лагерь «Пласа де Мулас» расположился в самом конце ущелья Хорконес в гигантском цирке, укрытом от ветров частоколом каменных пирамид.

Его рассекает пополам бурный поток талой воды, вытекающий из-под двух ослепительно белых глетчеров – сползающих гор, наглухо заперших ущелье. Светло-коричневая громада Аконкагуа грозно взирает на лагерь с правой стороны.

Этот палаточный городок намного больше, чем в «Конфлюенции». Состоит он из нескольких «микрорайонов» в пять-десять палаток, принадлежащих разным турфирмам. Население: голландцы, поляки, немцы, сербы, чехи, монголы(!). Но больше всего, конечно, аргентинцев. Народ вяло слоняется между палаток: кровь на высоте надо гонять, тогда быстрее проходит акклиматизация. Девчата, представляющие компанию «Ланко», поселили нас с Эмилем в просторной четырёхместной трубе рубинового цвета. До ужина я успел сходить в телекоммуникационный центр и, заплатив 20 долларов, отправить по электронной почте домой и в «Башинформ» сообщение о том, где мы находимся, и о наших планах на ближайшие дни.

Здесь, на высоте 4300 метров над уровнем моря, нехватка кислорода ещё более ощутима. Чуть прибавил шаг – дыхание сбивается. Хочется присесть, отдохнуть.

С проводником возникла неожиданная проблема. В «Ланко» оба заняты и освободятся только через пять дней, в других компаниях тоже свободных нет. Утром слышим, кто-то тихонько скребёт по ткани палатки. Выглядываю. Стоит щуплый светловолосый сероглазый мужичок средних лет в драной соломенной шляпе с обвислыми краями. Тихо, почти шёпотом, поздоровавшись, спрашивает на испанском:

– Вам проводник нужен?

– Да. А что?

– Меня зовут Роджерс Кангиани. Могу сводить на Аконкагуа. Вот мой сертификат.

Нам бы обрадоваться, да невзрачный вид пришельца смущал.

Тем не менее пригласили поговорить. И чем дольше общались, тем большей симпатией проникались к нему. А когда узнали, что он на вершине был 27 раз и готов без дополнительной оплаты нести часть нашего груза, то и последние сомнения отпали.

Подписали договор и рано утром, ещё до восхода солнца, отправились на акклиматизационное восхождение к остроконечному пику Бонете (5005 м). Она высится за речкой – чётко напротив Аконкагуа.

Прежде чем вести на семитысячник, Роджерс решил таким простым и надёжным способом проверить наше физическое состояние и реакцию на высоту – не свалит ли горняшка.

С погодой подфартило: было безветренно, ясно, и воздух прозрачен, как стекло в телескопах. Переправившись по шаткому мостику, почти касающемуся бурунов мутного потока, медленным, размеренным, так называемым гималайским шагом потопали вверх. Я первое время шагал с трудом: в голове стреляло, да и силы куда-то подевались. Но, когда начался крутяк, вдруг ожил: организм понял, что как ни капризничай, а идти придётся, и ввёл в действие резервы (он всегда так хитрит, правда, эта «резервная батарейка» с каждым годом теряет ёмкость).

Через два с половиной часа подошли к наиболее отвесной части каменного конуса. На макушку, чтобы не сорваться, взбирались уже на четвереньках, цепляясь руками за малейшие выступы. Первым оседлал остроконечный пик Роджерс, вторым – Эмиль, следом – я. На вершине меня охватили такая радость и восторг, что я обнял тёплую от стоящего в зените солнца макушку скалы, прижался к ней щекой и… зарыдал.

Проводник достал из расщелины пластиковую бутылку, выудил из неё одну из вложенных до нас записок, взамен затолкал листочек с нашими координатами. Из текста вынутого послания явствовало, что его оставили два немца и один австриец. Когда вернёмся домой, обязательно свяжемся с ними по Интернету: такова традиция.

Открывшиеся во все стороны дали завораживали красотой и первозданным величием. Поражало разнообразие кряжистых отрогов. Они отличались не только по цвету, но и по форме.

Тут и одиночные вулканы в боярских шапках облаков, подпираемых застывшими потоками лавы,

и бесконечные величественные цепи, изрезанные прожилками снега, лентами глетчеров, и гряды ледниковых морен, и гигантские языки осыпей, селей, перегораживающих долины. Над всем этим – бесконечно глубокий, чисто выметенный ультрамариновый свод. Вокруг такая тишина и такой простор, что я начинаю ощущать себя ничтожной пылинкой.

Туповерхая громада Аконкагуа с этого места просматривается особенно хорошо. Ветер вздымает на ней снежные паруса, а на Бонете – штиль. Ветерок лишь временами просыпается и слегка шевелит волосы.

Тёмно-коричневые, будто загорелые, близлежащие горы, прогретые полуденным солнцем, казалось, даже покачивались в текучем мареве. Трудно представить, но несколько дней назад, здесь, на высоте 5000 метров, свирепствовал мороз и скалы била колючая позёмка. Жизнь в горах полна контрастов!

Зубчатая цепь, подпирающая небо на западе, обозначала границу между Аргентиной и Чили. Дальше, за узким чилийским клином, начинается громада Тихого океана, занимающая половину земного шара. Посреди него проходит с севера на юг всем известная линия Гринвича. Пересекая её на кораблях и самолётах, штурманы меняют даты: либо перескакивают через число, либо дважды отмечают один и тот же день недели.

Гора Бонете в сторону Чили обрывается вертикальной шестисотметровой стеной. Вниз лучше не смотреть: сразу хочется покрепче вцепиться в зуб скалы. На востоке, за куполом Аконкагуа, гордо высится главный хребет. Его заснеженные пики взметнулись так высоко, что, кажется, ещё чуть-чуть – и продырявят тёмно-синий свод. Я очарован! Состояние благоговейного восторга охватывает меня всякий раз, когда я оказываюсь в мире холодных, бесстрастных вершин. Оглядывая покрытый каменными пирамидами простор, испытываю такое наслаждение, что не жаль ни потраченных сил, ни денег, ни времени. Ради таких минут и взбираешься в поднебесье.

От грандиозности и мощи убегавших за горизонт хребтов перехватило дух: я – ничто в сонмище этих великанов! (Когда на горы смотришь в иллюминатор самолёта, этого не осознаёшь, так как находишься в замкнутом, комфортном для жизни пространстве.)

Царящую вокруг тишину лишь изредка тревожит гул сходящих в изголовье каньона небольших лавин и… сопение слегка простывшего Эмиля. Мне вдруг сделалось так хорошо, что я лёг на широкий уступ и с наслаждением раскинул в стороны руки, ноги. Сразу почувствовал облегчение в теле: гора как будто вливала в мои мышцы свою силу. В голове появилось сладкое лёгкое кружение…

Сколько прошло времени? И есть ли оно, это время? Лежу, слушаю, растворяясь в чистых, процеженных тишиной звуках… Уже не верю, что где-то существует иной мир, в котором кипит придуманная человеком жизнь, похожая на бесконечную, порой бессмысленную, гонку. У кого-то это погоня за материальным успехом, у кого – за славой, у кого… за женщинами. Кажется, что ничего из перечисленного уже не существует. Есть только ласковое солнце, вздыбленные в дикой пляске каменные исполины и ты – дитя Создателя! На меня снисходит благодать, и уже кажется, что так будет вечно…

Тогда мы не знали, что сей пребывающий в неге и свете мир через несколько дней накроет затяжная волна холода, а жесточайший ветер вздыбит на Аконкагуа несовместимый с жизнью Белый Шторм, и нам на предвершине придётся буквально бороться за выживание.

Сейчас же, наслаждаясь красотой окружавшего хаоса, я с благодарностью вспоминал свою Танюшу. Эта умная и красивая женщина за более чем сорокалетнюю совместную жизнь не только ни разу не упрекнула меня за регулярные, порой многомесячные, отлучки, сопровождавшиеся ощутимой брешью в семейном бюджете, а наоборот, понимая, насколько это важно для меня, всячески поддерживала и отстаивала перед родственниками моё право быть самим собой.

Некоторые говорят: «Камиль, ты герой!» Отнюдь! Герой не я, герой – моя жена! Когда я уезжаю в свои любимые горы за новой порцией адреналина и удовольствия, именно на её плечи ложатся все семейные и производственные заботы: и за престарелыми родителями надо присмотреть, и с внуками понянчиться, и детям где советом, где делом помочь, и с проблемами на предприятии разобраться. И ещё при этом оставаться для меня самой желанной и красивой!

От этих размышлений отвлёк треск и последовавший за ним грохот. Поворачиваю голову – и вижу скользящий ко дну ущелья оторвавшийся от глетчера огромный кусок льда. От него во все стороны летели снопы снега и мелкие осколки.

Спускаться с Бонете было намного легче. На полпути, у ручья с чистейшей водой, устроили привал. Утром ручей был худосочным и скован льдом – мы его просто перешагнули. Сейчас же пришлось разыскивать подходящее место и перебираться на другой берег, прыгая по торчащим над пенистыми бурунами камням.

Раздевшись по пояс, освежились студёной водой, попили чай, позагорали и в прекрасном настроении зашагали по уже пологому скату в лагерь. Когда спустились в основное ущелье Хорконес, дорогу перегородил ещё более мощный поток. Талая вода здесь перекатывалась прямо через вибрирующий от натуги мостик – сегодня так жарко, что глетчеры тают прямо на глазах.

До сих пор не понимаю, как мы сумели перейти его: бесноватый поток нёсся прямо по настилу.

Добрались до лагеря на исходе дня. Снег на склонах, поглощая свет заходящего солнца, становился всё более кровавым. Это было так красиво, что я нащёлкал с дюжину кадров.

Проводник поставил нашей физической подготовке «отлично» и объявил, что весь следующий день можем отдыхать, а послезавтра утром мы должны быть полностью экипированы и готовы к выходу на Аконкагуа.

Прежде чем уйти, он провёл ревизию нашего снаряжения. Мои горные ботинки забраковал – выше 5500 м нужны потеплей и покрепче. Необходимы также кошки и балаклава. К Эмилю вопросов не было: он, чтобы не опоздать на карнавал в Рио-де-Жанейро, планировал подняться только до первого лагеря (5100 м). Мне же следовало срочно где-то раздобыть недостающее. Роджерс посоветовал обратиться к живущему в лагере художнику Мигелю. Тот регулярно ходит в горы, и у него всё это должно быть.

Ангарного типа палатка Мигеля стояла на скальном возвышении в метрах семидесяти от нашей. Она служила ему и домом, и мастерской, и картинной галереей одновременно. Земля перед входом устлана ярко-зелёным ковролином. В бочке – раскидистая пальма, рядом – два беленьких кресла.

Чуть поодаль – высокий столб, к которому прикреплены стрелки-указатели с расстояниями: «Лондон», «Сидней», «Санкт-Петербург», «Париж» и т. д. В общем, десятки городов мира!

Сам Мигель похож на древнегреческого бога, забывшего умыться и причесать длинные вьющиеся волосы.

Довольно рослый детина, могучего телосложения с густой щетиной на загорелом лице. Живые, подвижные глаза светились оптимизмом. При этом в них была детская беззащитность, свойственная всем талантливым людям.

Встретил он меня обаятельной улыбкой. Узнав, что я из России, поставил диск с русскими романсами. Слушая их, я, помимо удовольствия, испытал гордость оттого, что песни моего Отечества звучат в Аргентине, и не где-нибудь, а у подножья самого высокого в мире вулкана.

Усадив меня за столик и подав калебасу с чаем матэ, он стал расспрашивать про легендарную страну Беловодье, показывать альбом с картинами своего кумира – Николая Рериха. Закончив, спросил:

– Камил, как думаешь, что есть Шамбала?

Я стал объяснять, что это особое место в Гималаях, которое Рерих искал всю жизнь.

– Нет, – перебил Мигель. – Ты скажи, что есть Шамбала?

– Она у каждого своя. Для меня – это люди, которых я люблю и которые любят меня, понимают… Добрые дела, а главное – чистая совесть… Я так считаю.

Художник надолго задумался. Наконец произнёс:

– Пожалуй, ты прав.

После этого стал показывать свои работы. Следует заметить, они весьма популярны в мире. Его картины выставлялись даже в Ватикане. Диплом Книги рекордов Гиннесса, висящий на самом видном месте, извещает, что здесь расположена самая высокогорная в мире галерея.

Узнав о моей проблеме, Мигель, не раздумывая, полез в мешок и достал оттуда поочередно зелёные пластиковые ботинки, кошки к ним и балаклаву.

– Что я вам за это должен?

– Будет хорошо, если не забудешь вернуть!

Вдохновлённый добросердечием хозяина, я отважился спросить:

– Мигель, а можно на столбе Мира прикрепить стрелку с названием моего города?

– Пожалуйста!

Аргентинец достал дощечку, ящик с инструментом. Мы её быстренько обстругали, заострили, покрасили. Я крупно написал «UFA» и прибил на самом видном месте, выше Москвы. Любуясь своей работой, подумал: «Нет, не зря я сюда, к чёрту на кулички, забрался!»

После обеда отправились с Эмилем в медпункт. Доктор проверил давление, содержание кислорода в крови и записал в пермите: «Давление 129/78, пульс 68, кислород 87 (в нижнем лагере был 99). К восхождению допущен». У Эмиля со здоровьем, несмотря на то, что он старше меня на семь лет, тоже полный порядок.

Вечером нас пригласили на ужин аргентинские альпинисты. Мой верный друг, увидев лежавшую в чехле гитару, спросил:

– Можно?

– Конечно! Это будет приятно!

И тут Эмиль удивил меня в очередной раз: гитара в его руках заговорила так, что все затаили дыхание. А когда он ещё и запел, то эмоциональные хозяева зааплодировали от восторга.

Ночью, как всегда, трещали, лопались разогретые на солнце камни. Временами начиналась настоящая перестрелка. Теперь мне стало понятно, отчего скалы рассыпаются в щебень, а щебень – в песок.

На Аконкагуа поднимаются, как правило, поэтапно, с ночёвками в лагерях. (Лагерь – громко сказано! Это просто ровные площадки, пригодные для установки палаток.) Их три: «Канада» (5100), «Гнездо Кондора» (5600), «Берлин», либо «Колера» (6000). Выше уже сама вершина (6962). Единственное место, где есть капитальная хижина и электроэнергия, – это средний лагерь – «Гнездо Кондора». Там дежурят вахтами три спасателя.

Вышли на гору в девять утра. Тропа, уходя зигзагами по каменистому склону, за три часа размеренной, как в замедленном кино, ходьбы, вывела на небольшое заснеженное плато. Это и был лагерь «Канада». Мы оказались первыми, кто поднялся в этот день.

Поставили палатки, обложили (я из последних сил) увесистыми камнями фартуки. Роджерс сварил на газовой горелке рисовую кашу с салями. Пообедали. Вскоре стали подходить другие группы. Погода тем временем портилась: повалил снег, поднялся ветер. Плато задымило позёмкой, и вновь прибывшим пришлось помучаться, устанавливая палатки. Мы же в своих туго натянутых убежищах радовались, что успели обустроиться до непогоды.

Ветер и низовая метель буйствовали всю ночь. К утру потолок палатки покрылся густым слоем инея. Когда я или Эмиль ворочались, он сыпался на нас и таял. Чтобы окончательно не промокнуть, я взял миску и за пять минут ложкой соскрёб всю искристую бахрому.

Заваленные снегом палатки (Роджерс спал в своей одноместной) из-за разницы температур, снаружи обледенели так, что сложить и упаковать их утром оказалось невозможно. Решили ждать, когда выглянет солнце.

Развиднелось лишь после полудня. Сквозь прорехи туч на плато хлынули снопы солнечного света. Эмиль, попрощавшись, ушёл вниз, а мы с Роджерсом принялись убирать с фартуков камни, отгребать снег. Когда палатки немного просохли, утрамбовали их в компрессионные мешки. Едва успели свернуть лагерь, снег повалил вновь. К «Гнезду Кондора» шли при густой боковой позёмке. Насыщенный острыми иглами ветер выжимал слезу и забивал рот. Пришлось одеть балаклаву и тёмные очки на пол-лица. Сразу стало легче.

Добраться до «Гнезда Кондора» в этот день не удалось. Запуржило так, что вынуждены были заночевать на промежуточной площадке с волнующим слух россиянина названием «Аляска».

На «Гнездо» взошли только к обеду следующего дня. На краю плато возвышалась ступенями широкая скала, действительно похожая на гигантское гнездо. Теперь было ясно, почему у лагеря такое звучное название. На самом же деле эти огромные птицы здесь не живут – во всей округе для них нет ни грамма пищи.

Снег сыпал почти непрерывно. Идущего впереди проводника уже в десяти метрах не было видно: ориентировался на мутное пятно от чёрного рюкзака и быстро заметаемые струями позёмки следы. Когда и эти «маячки» исчезали, нащупывал тропу ногой. Правда, вскоре необходимость в этом отпала: я стал просто «видеть» её: то ли пробудилась забитая городом интуиция, то ли открылся третий глаз. Со мной однажды уже было такое, когда я один зимней ночью поднимался на Иремель. Тогда интуиция тоже не подвела: рассвет встретил на вершине.

Миновав полузасыпанный снегом и увенчанный бело-синим аргентинским флагом дом спасателей, с крышей, обрамлённой суставчатыми сосульками, нашли между скальных стенок тихий закуток. Он идеально подходил для ночёвки. Место мы выбрали столь удачно, что к вечеру вокруг выросло ещё с десяток палаток. Ночью практически не спали: ветер сменился, и стенки нашего убежища трепало так, что приходилось только удивляться, как пластиковые дуги и ткань палатки выдерживают его напор.

С утра время от времени выглядываю из палатки в надежде на улучшение погоды. Но сквозь потоки снега даже туч не видно. Наоборот, к хлопкам матерчатых скатов прибавились раскаты небесного грома. Ого! Гроза и снежная буря одновременно! Редчайшее явление! Вой, грохот и свист вокруг достигли такой силы, что разговаривать стало невозможно. Кричим друг другу прямо в ухо. Соседи почти все ушли вниз.

«Проползли» первые сутки, начались вторые… Своды палатки от дыхания оледенели. Да ещё снег каким-то образом умудряется проникать в палатку сквозь микроскопические щели. На прорезиненном днище образуются лужицы. Время от времени вытираю воду носовым платком и отжимаю в тамбур. Спальник пропитался влагой, пух в нём слипся и почти не греет.

С наступлением темноты мороз, как всегда, усилился, и спальник снаружи приобрёл жёсткость кровельного железа. Когда я шевелился, он хрустел. Утром пришлось буквально отгибать его оледеневшие края. От холода спасал подаренный Максимом Богатырёвым пуховик, а вот ноги мёрзли так, что пальцы потеряли чувствительность.

Лежание долгими часами в закрытом, тесном пространстве угнетало. Тело тосковало по движению, и, хотя погода не располагала к прогулкам, я, натянув на себя всё, что оставалось в рюкзаке, выполз наружу. Меня встретили ураганный ветер, секущий снег и мороз. Поднявшись сквозь снежную завесу к началу тропы на «Берлин», свернул к краю пропасти в надежде что-нибудь сфотографировать. Но вовремя остановился: вспомнил, что основной причиной гибели людей на горе является ветер, сбрасывающий альпинистов в бездну.

Когда, с трудом преодолевая сопротивление встречных шквалов, возвращался к палатке, задыхался от бившего в лицо ветра и снега. Чтобы восстановить дыхание, приходилось ложиться на камни (снега на них совсем мало – сдувает ветром).

Конец дня не принёс перемен. Ураганный ветер налетит, отлупцует бедную палатку со всех сторон так, что она вся ходуном заходит, и – тишина. Слышно только, как стонут соседние скалы.

Проходят одна-две минуты – и вновь яростная атака. От оглушительных хлопков туго натянутой ткани, от недостатка кислорода разболелась голова. При этом снег не прекращался ни на минуту.

Поначалу я стряхивал его резкими ударами изнутри. Но в конце концов вокруг палатки выросли такие кучи, что снегу некуда стало ссыпаться. Пришлось выползать наружу и отгребать руками образовавшиеся валы. Выход в отсыревшей одежде на пронизывающий ветер потребовал от меня большого усилия воли. После этой жестокой экзекуции я долго не мог унять дрожь. Спасибо Роджерсу, он как чувствовал – принёс в термосе очередную порцию горячего чая с лимоном. После второй кружки дрожь прекратилась, и я задремал.

Открыв глаза, первым делом бью по потолку, чтобы сбросить с палатки снег и понять, что происходит снаружи. Увы, там по-прежнему метёт.

– Эй! Солнышко! Где ты? Когда ты порадуешь нас?

Чтобы ослабить пытку бездельем, стараюсь больше спать. Во сне хотя бы не лезут в голову с маниакальной навязчивостью одни и те же мысли. Чаще всего: «Зачем мне всё это? Сидел бы сейчас в мягком кресле и перечитывал любимого Валентина Распутина или Моэма!».

Действительно, зачем? Если бы в городе мне предложили работу, связанную с такой колоссальной тратой энергии, да ещё в столь тяжёлых условиях, я бы и за большие деньги не взялся. А тут сам, добровольно (в этом весь парадокс!) тащусь с грузом туда, где дышать нечем, где круглый год властвует мороз, а ветер валит с ног. И за это не только не платят, а наоборот, сам расходую немалые деньги.

Зачем? Трудный вопрос. На него, наверное, у каждого свой ответ. Мысленно перебираю варианты: самоутверждение, желание сделать то, что не каждому под силу, поймать миг восторга от победы, насладиться красотой и мощью гор, заглянуть за горизонт… Да, всё это имеет место, но первопричина всё же не в этом. Какая-то более весомая и неосознанная сила побуждает людей лезть в поднебесье, рисковать, обрекать себя на запредельные нагрузки.

Хотя, возможно, всё гораздо проще, и страсть к горам, связанная с колоссальным напряжением физических и душевных сил – это индивидуальная особенность, заложенная в генах.

У меня сейчас уйма свободного времени, и можно погрузиться в свои ощущения и попробовать докопаться до причин столь нелогичного поведения. Как известно, человека всегда тянет познать непознанное. Это качество мы называем любопытством. У кого-то оно сильно развито, у кого-то мало, у кого-то его вовсе нет. (Это как в пирамиде Маслоу: крыша, еда есть – и хорошо! Через ступеньку не перепрыгнуть.) Но, по мере удовлетворения естественных потребностей, у большинства людей появляются новые, более высокого уровня, не дающие покоя, желания.

Мысленно разбираясь в себе, понимаю, что у меня где-то внутри есть маленький волчок (волчок не в смысле зверя, а юла). И этот волчок живёт своей собственной жизнью. Крутится то быстрее, то медленнее. И когда его обороты достигают определённой скорости, во мне просыпается внутренний зуд. Он как бы говорит: «Хватит сидеть! Пойдём, пойдём!» И это не важно, куда пойдём, лишь бы идти. И невозможно этот волчок затормозить. Напротив, он лишь набирает обороты и захватывает все мои мысли, толкает в неведомое. Туда, где ещё не был.

Казалось бы, живем в такое время, когда всё можно увидеть по телевизору или через Интернет. Но этот неугомонный волчок хочет взглянуть на всё «своими» глазами. И наступает момент, когда я не в состоянии противостоять ему. И хотя здоровье уже не то… всё равно иду. В какой-то момент думается: хватит, пора остепениться, но проходит время, и эта любознательная юла опять пробуждает во мне беспокойство: почему ты сидишь, время-то идёт, а надо ещё так мн