Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Федор Дементьевич, или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упершись сильными ногами в широкие свежестру­ганные доски крыльца, и в который раз оглядывал резные наличники на новень­ком доме зятя.

Распахнулась дверь, и из нее с шумом вывалились, по­хохатывая, плотная, во всем похожая на отца, дочь На­талья, следом высокий жилистый зять.

— Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замерзнешь, — выпалила она.

— Да, пора мне, Натаха, — сказал Лапа, кивая на расплющенный между туч багровый глаз солнца. И, потоптавшись, неторопливо спустился по ступенькам в пока еще неухоженный, необжитый двор.

— Лохматый! — властно позвал он собаку и направился к переминавшемуся с ноги на ногу от мо­роза и нетерпения Гнедко. Ласково похлопал его литой круп. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Укрылся тулупом и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый брезентом, мешок муки.

— Бывайте здоровы! Ждем в гости, — крикнул он, чуть обернувшись.

Крупный, с мощным загривком, лохматый кобель, крутившийся вокруг, рванул вслед заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой мерина. Миновав поселок и густую сосновую посадку, въехали в березовый с осиной пополам лес. Солнце скрылось за ощетинившимся верхушками деревьев холмом. Темнело.

— А все-таки правильно, что в августе на новоселье не поехал, — подумал Лапа. — Дотянул до срока и сразу двух зайцев убил: у молодых побывал и мясо продал. Однако, башка у меня с толком, — самодовольно улыбнулся он, поглаживая бороду.

Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой ува­лами долине ручья. Сани на покатых ухабах мерно пока­чивали, точно баюкали. Лапа, не выпуская вожжей, вытя­нулся и с удовольствием прикидывал, как распорядится вы­ручкой.

Он не любил людей, не умеющих зарабатывать. “Лен­тяй или простодыра”— говорил о таких. Вот и зять тоже хорош! Буровой мастер называется! Цемента не может подкинуть... Тоже мне - порядочный! Тьфу! — сплюнул он.

Его размышления прервало испуганное фырканье Гнедко.

Конь тревожно прядал ушами и, раздув ноздри, опять фыркнул. Бежавший впереди Лохматый, прижался поближе к саням. Лапа обернулся и, шаря глазами по сто­ронам, заметил какое-то движение вдоль увала. Смутные тени скользили по гребню не таясь, открыто!

Волки!!!

Противно заныли пальцы, засосало под ложечкой.

— Но! Но! Пошел! - сдавленно просипел Лапа, наотмашь стегнув мерина, хотя тот и без того уже перешел на галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост и гриву, несся по накатанной дороге так, что ветер свистел в ушах. Деревья, стремительно вылетая из темноты, тут же исчезали за спиной. За упряжкой потянулась вихрастым шлейфом снежная пыль.

Волки растворились во тьме. Лента дороги вместе с ручьем петлей огибала высокий, длинный увал. Хорошо знавший окрестности матерый вожак неспешно перевалил его и вывел стаю на санный путь к тому месту, куда во весь дух несся Гнедко.

Лапа, нахлестывая коня, лихорадочно соображал, что делать: стая не могла так легко оставить их в покое. Он чуял, что, петля таит смертельную опасность, но повернуть обратно не решался – поселок уже слишком далеко.

—Авось упрежу, – успокоил себя Лапа. И, придер­живая вожжи одной рукой, другой нашарил в сене топор.

Неожиданно конь дико всхрапнул и, взметая снег, ша­рахнулся в сторону - наперерез упряжке выле­тела стая. Здоровенный вожак сходу бросился на шею мерина. Еще миг - и тот бы пал с разорванным горлом, но оглобля саданула зверя в грудь, и он рухнул на снег. Лапа опомнился, схватил и с силой метнул в стаю мешок муки.

Увесистый куль еще не успел упасть, как волки живой волной накрыли его и растерзали в белое облако. За это время человек успел выправить сани на дорогу.

— Давай! Давай! ­­– осатанело вопил он, нещадно лупцуя мерина кнутом. Обезумев от страха и боли, Гнедко понёсся, стреляя ошметками снега из-под копыт, так споро, что обошел умчавшегося вперед Лохматого.

“Не уж-то оторвемся?” — вспыхнула надежда.

Сани неслись по ухабам то возносясь, то падая. На поворотах наездника бросало из стороны в сторону. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая. Фёдор Дементьевич ощущал это каждой клеткой тела. Вот вожак, клацая зубами, попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пес, в смертельном ужасе прибавил ходу и, изнемогая, запрыгнул в розвальни.

Вытянувшись вдоль узкой колеи, стая бежала свободно, легко, как бы скользя по снегу, молча и неотвратимо нас­тигая выдыхавшегося коня.

Лапа уже слышал их прерывистое дыхание. Еще немного и волки, пьянея от горячей крови, разорвут, рас­терзают его на куски. Он сдернул с себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Звери набросились на него, но, обнаружив обман, возобновили погоню с еще большей яростью.

Человек снимал и кидал в сторону стаи то шап­ку-ушанку, то рукавицы, но однажды одураченные серые не обращали на них внимания. Разгоряченная прес­ледованием стая, жаждала крови и мчалась, неумо­лимо сокращая расстояние. Бешеная, изматывающая гон­ка близилась к финалу.

Охваченный страхом Федор Дементьевич, не умолкая, иступлено вопил, брызгая слюной, то на коня: “Быстрей, Гнедко, быстрей!”, то, обернувшись назад, устрашающе тряся топором на стаю: “Порублю! Всех порублю!”.

Казалось еще несколько секунд – и матерый повиснет на руке, а остальные трое станут рвать его, еще живого на куски...

Мужик затравленно огляделся. В ногах жался Лох­матый.

Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнем— вот оно спасение? Живая тварь, кровь—вот, что нужно стае! Он ногой пихнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удер­жался. Все его существо выражало недоумение и обиду.

— Пошел, паскуда, - срываясь на петушиный фальцет, завизжал обезумевший Лапа и нанес сапогом увесистый удар.

Лохматый скособочился, и, сомкнув челюсти, мертвой хваткой, вцепился в борт саней.

Волки были совсем близко. Человек уперся спиной в передок, поджал ноги и ударил по лобастой голове с такой силой, что пес, оставив на гладко отполированном дере­ве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полос­нули истошный визг, глухой рык.

“Всё, конец”, — подумал Лапа поёживаясь. В бес­пощадной памяти остался немигающий, укорительный взгляд собаки.

Упряжка промчалась сквозь ольшаник и вывернула из ложбины на заснеженный холм, откуда уже видны редкие огоньки деревни. Загнанный Гнедко замедлил бег.

Только тут полураздетый Лапа почувствовал, как сотрясается от пережитого ужаса и холода все его тело. Закопавшись в сено, он натянул поверх кусок брезента и настороженно вгля­дывался в удаляющийся непроницаемо-черный лес. Страх постепенно отпускал, уходил как бы внутрь. Но, раз за разом, прокручивая в памяти происшедшее, Лапа то и дело невольно съеживался.

Въехав на окраину деревни, он попридержал запален­ного коня: "Добрый, однако ж, у меня мерин. Другой не сдюжил бы такой гонки”.

Подъезжая по унылой, пустынной улице, к своей красавице-избе за сплошным крашеным забором, расчувство­вался: “мог ведь и не увидеть боле”.

Ставни были плотно закрыты. Свет не горел.

— Спит чертовка. Ей-то что, — чертыхнулся Фёдор Дементьевич. Открыл ворота, загремел сапогом по двери.

В доме глухо завозились. Торопливо засеменили. Лязг­нул засов. Дверь приоткрылась. Лапа, не взглянув, про­шел мимо исхудалой фигуры в сени. Щелкнул выключателем - темно.

— Лампочка перегорела, Федя, — тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и скрылся за ситцевым занавесом в жарко натопленной горнице.

— Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, — оправ­дывалась хозяйка.

—Мечи на стол, замерз, — скомандовал муж, опускаясь на табуретку. - Эх, черт, Гнедко-то на улице, - и, нахлобучив старую ушанку, поспешно выскочил.

Распряг и завел мерина в теплое стойло. Накрыл под­рагивающие, взмыленные бока попоной. Подложил в кор­мушку охапку сухого душистого сена.

—Ешь. Это тебе за справную службу, — Лапа протянул руку погладить ухоженную гриву, но мерин почему-то отвернул морду.

— Ты чего?...Чего ты?… Эт ты зря! Да если б не Лохматый — нам бы конец! Понимаешь — всем конец! Я спас тебя… Спас! — горячо за­шептал, оправдываясь, хозяин. Гнедко, тяжело дыша, упорно смотрел в сторону.

“А может и не погибли б?” — неожиданно уличил Лапу кто-то изнутри. Топором саданул одного, глядишь, другим ост­растка, а то и на порубленного собрата позарились бы”.

От этой простой мысли Федор Дементьевич сник. “Совсем я рас­клеился. Чего голову морочу... Что сделано, то сдела­но... сделано правильно”.

Проходя мимо конуры, зацепил цепь. Она си­ротливо звякнула и обожгла сердце тупой болью. Пере­силивая внезапно навалившуюся слабость, - он воротился в избу.

Жена ждала у накрытого стола. Умывшись в прихожей, муж сел, прижался спиной к теплой, белённой печке и замер.

— Как съездил Федя? Видал молодых-то?

— Видал... Живы - здоровы. Хоромы здоровущие, со всеми удобствами. Топят газом. Обещают на недельку прие­хать... Помочь по хозяйству.

— Да у них, поди, у себя в дому работы хватает,— робко возразила супруга.

— Ничего, у себя всегда успеется.

— Мясо-то продал?

— А то! Мясо — не редька, только свистни, — Лапа нащупал завораживающе толстую пачку купюр и, вспом­нив про подарок, вынул из другого кармана сверток.

— Держи, — развернул он цветастый платок.

— Ой, спасибо, Федя! Ой, спасибо!.. Глянь, как он мне?

— Будя трепаться, - грубовато оборвал муж, шумно хлебая щи.

Примерив обнову у зеркала, жена еще более оживилась. На губах заиграла несмелая улыбка. Прибирая со стола, обронила:

• Пойду Лохматому костей снесу.

Лапа чуть не поперхнулся.

— Ложись-ка лучше, сам покормлю. Посмолю заодно перед сном, — торопливо возразил он, — да и Гнедко пора поить.

Взяв миску, он вышел на свежий воздух. Покурил. Напоил коня. Опять покурил. Сколько не старался Фёдор Дементьевич заставить себя думать о происшедшем, как неизбежном и оправданном, гибель Лохматого занозой сидела в мозгу, палила огнем.

В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Пе­ред воспаленным взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной пыли взлетает тем­ный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скры­вается в гуще голодной, разъяренной стаи. Взлетает, пе­реворачивается и...

За окном время от времени раздавались странные, непонятные вздохи. Напряженно вслушиваясь в них, он незаметно забыл­ся. И опять стая догоняла, окружала его, неумолимо за­тягивая живую петлю все туже и туже. В голове возник нарастающий гул. А...а...а...! - заметался Лапа от нестерпимой боли.

— Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? — трясла за плечо жена.

Лапа затравленно уставился на нее - не мог взять в толк, где находится - все еще жил привидевшимся. Оглядевшись, наконец, узнал дом, жену.

— Фу ты, — облегченно выдохнул он.

— Чего кричал так, Федя? — допытыва­лась встревоженная супруга.

— Мяса видать переел. Мутит. Не доварила верно... Спи...

Жена принялась участливо гладить сивые, непокорные куд­ри мужа. Так и заснула, оставив маленькую жесткую ла­донь на его голове. Лапа осторожно убрал ее на подушку. Сон не шел. Чем старательнее пытался он отвлечься, думать о чем-нибудь приятном, тем назойли­вей лезли в голову мысли о Лохматом.

С щемящей тоской вспомнилось, как принес его, еще безымянного щенка, домой. Как радовался тому, что растет сильный, не признающий чужих, страж усадьбы. Как пре­данно сияли его глаза, как ликовал, суматошно прыгал, захлебывался счастливым лаем, встречая с работы; с какой готовностью исполнял все его желания.

Промаявшись почти до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в сени. Отпер дверь.

У крыльца из предрассветной мглы проступило косматое чудище: морда в рваных лоскутах кожи, ухо болтающееся на полоске хряща, слипшаяся в клочья шерсть.

— Лохматый?! Ты?! Не может быть…

Острая боль пронзила затылок и перед помутневшим взором Лапы, закрутились десятки истерзанных псов. Ноги подкосились и человек рухнул лицом в снег.

д. Салихово, Башкирия.

Аудиоверсия. Лохматый